Юбилейный для фотогалереи год откроет экспозиция, продолжающая линию самой первой выставки «Точки» – «Ленинградский модернизм и постмодернизм. Взгляд из XXI века», где был представлен снимок Петродворцового учебно-научного комплекса, сделанный Алексеем Боголеповым. Персональная выставка молодого петербургского фотографа в «Точке» направлена на осмысление архитектурного наследия «эпохи заката» не столько посредством фиксации сегодняшнего состояния зданий, сколько путем размышления о формообразовании. Ключевым здесь для автора стало понятие «полиструктура».

Особое место в концепции Боголепова занимает ленинградский архитектор Наум Матусевич (1921–2013), чьи теоретические изыскания вдохновили фотохудожника на визуальное исследование: «То, что фактически построено, – это объемные слепки, сверху остающиеся застывшей “архитектурой перечисления” и лишь на уровне первых-вторых этажей пронизанные ценными зонами негативного пространства. Здесь они действительно структурируют территорию вокруг себя и раскрывают “архитектуру-объект” в “архитектуру-среду”. С учетом статистической редкости этих моментов полиструктура, спрогнозированная Матусевичем, в лучшем случае проступает между строк, а сам инструментальный ход, специфический для метода художественного исследования, можно назвать документацией нереализованного», – пишет Алексей.

Фрагментарность запечатленных построек не нацелена на узнавание (о чем также говорит отсутствие этикеток, указывающих адреса домов, даты строительства и пр.), прежде всего она позволяет сконцентрироваться на самих компонентах полиструктуры, обрывочных заготовках и «сетях», из которых сшивается ткань города. «Гиперурбанистическая мечта апологетов блок-секционной застройки не воплотилась в реальность, но намеки на нее можно обнаружить в позднесоветской модернистской жилой архитектуре. В поисках этих призраков полиструктуры Алексей Боголепов исследовал ленинградские севера́. В своей охоте на привидений несбывшейся (анти?)утопии Алексей продолжает дело Берндта и Хиллы Бехер, планомерно документировавших следы исчезающей промышленной эпохи. Однако его подход к запечатлению архитектурных архетипов совершенно иной», – комментирует куратор выставки Марина Рейзберг.

Представьте себе бескрайний город. Сверхгород. Мегалополис, бесконечно реплицирующий и перестраивающий сам себя. Какая ткань подойдет, чтобы его соткать? Нет, вовсе не загадочный мегалон из недавнего фильма Фрэнсиса Форда Копполы, а обыденная блок-секционная застройка, в апогее своего развития сросшаяся в полиструктуру.

Любая естественно – то бишь хаотично, иррационально – сформированная городская ткань по сути полиструктурна, будь то слипшиеся домики средневекового города, изрезанного вязью узких темных улочек, или же брандмауэрная застройка с дворами-колодцами, которые соединены каретными проездами.

В 70-х годах прошлого столетия ленинградским архитекторам (в первую очередь Науму Матусевичу, чьи теоретические изыскания и вдохновили Алексея Боголепова на фотохудожественное исследование полиструктуры) стали очевидны недостатки «брусковой» – слишком рациональной, топорно упорядоченной и шаблонно-однообразной – застройки, преимущественно из которой в то время и компоновались селитебные зоны. Подобно тому как азбука Морзе, состоящая исключительно из тире и точек, семиотически многократно беднее кириллицы, – «брусковая» застройка геометрически примитивна и многослойно монотонна по сравнению с блок-секционной, объемно-планировочная маневренность которой обладает потенциалом для создания сложной и разноплановой композиционно-пластической выразительности и, что особенно важно, непрерывности.

Именно непрерывность – основополагающее качество полиструктуры и вместе с тем камень преткновения на пути ее разрастания: «…наиболее опасной представляется наблюдаемая в современных городах тенденция к формированию жилой среды в виде непрерывных, плотно застроенных зон, угнетающих даже не столько однообразием архитектурных решений, сколько принципиальной однотипностью урбанизированного пространства», – рассуждают москвичи Алексей Гутнов и Илья Лежава в книге «Будущее города» (1977). Вспомним, что, согласно Льюису Мамфорду, мегалополис – это первый этап не только сверхразвития, но и социального упадка. Полиструктура утверждает Город (даже не Город – Полис!); вместе с тем ряд наиболее радикальных предложений по совершенствованию качества городской среды основаны на идее отрицания города как такового. К примеру, Гутнов и Лежава разрабатывают альтернативу полиструктуре – их «новые элементы расселения» представляют собой моноструктуры, то есть имеют ограничения по масштабу и не растут после определенного предела.

Нетрудно заметить, что и урбанистов (к ним – в рамках нашего дискурса – мы отнесем Наума Матусевича), и дезурбанистов (Гутнова и Лежаву) тревожит, в сущности, одно и то же – монотонность, примитивность, рациональность городской ткани. По Мамфорду, условно «хороший» город – тот, в котором социальная жизнь максимально разнообразна и интенсивна. Более того, «никакие антиурбанистические доктрины не способны заслонить того факта, что плотность, информационная активность, достигаемые взаимным наложением разных функций и разных объемно-пластических решений, относятся к фундаментальным ценностям городского пространства», – утверждает Матусевич.

Пространственным выражением антиномии, обозначенной в предыдущих абзацах, выступают разрывы в непрерывности, на которых и сфокусировал свое внимание Алексей Боголепов. «Разрыв, резко нарушая сложившуюся стилистическую структуру непрерывности, становится художественным средством ее напряжения и активизации – редкое исключение всегда концентрирует внимание на существе правила», – пишет Матусевич. Будучи негативным (пустым) пространством, разрывы соединяются в сеть коммуникаций, которая и составляет основу полиструктуры, ее сосудистую систему. Чем эта сеть гуще – тем многовариантнее комбинаторика функциональных процессов, наполняющих жизнью городскую ткань. Согласно Матусевичу, «коммуникации – своего рода магниты. Учащение сетки улиц, измельчение кварталов ускоряет жизненный импульс города, интенсифицирует функциональные процессы; пути людей пересекаются, накладываются, что способствует комплексности функций, их смешению и активному взаимодействию».

Оглядимся вокруг. Гиперурбанистическая мечта апологетов блок-секционной застройки не воплотилась в реальность, но намеки на нее можно обнаружить в позднесоветской модернистской жилой архитектуре. В поисках этих призраков полиструктуры Алексей Боголепов исследовал ленинградские севера́. В своей охоте на привидений несбывшейся (анти?)утопии Алексей продолжает дело Берндта и Хиллы Бехер, планомерно документировавших следы исчезающей промышленной эпохи. Однако его подход к запечатлению архитектурных архетипов совершенно иной. Бехеры подчиняли свои снимки строгой стандартизации: фронтальные изображения с максимальной глубиной резкости и центральной перспективой, сделанные в пасмурную погоду (дабы избежать теней). Подобная рациональность уместна и органична в контексте промышленных моноструктур, но совершенно неприемлема для передачи противоречивой жилой полиструктуры, точнее – полипространства, по своей иррациональности, избыточности направлений движения, сложности ритмических гамм созвучного природному ландшафту (городские джунгли!). Так, на некоторых кадрах Боголепова мы можем наблюдать радикально косой свет (почти как у Люсьена Эрве), выявляющий практически скульптурную нюансировку объемов – пилонов, лоджий, эркеров и других иной раз неартикулируемых выступов на плоскости фасада. Вслед за архитектором фотограф лепит здания светотенью, акцентируя внимание зрителя на тактильности и осязаемости фактур. Боголепов схватывает объективом не столько конструкцию, сколько атмосферу. В этом смысле он подобен Эжену Атже, вспять исследившему Париж, сотрясаемый реформами барона Османа. Или, к примеру, Томасу Штрутту, снимавшему пустынные американские улицы.

Кажется, будто проект Алексея – не бехеровский каталог, а беглые заметки на пути не то беспечного фланера, не то ситуациониста-урбаниста. Конечно, это впечатление обманчиво. Каждая фоторабота Боголепова – результат композитной съемки. Множество снимков, сделанных с одной и той же точки 100-миллиметровым объективом, сращиваются вместе, чтобы обеспечить высочайшую детализацию изображения и благодаря этому создать ощущение полного погружения в пространство. Как ткань сверхгорода сшивается из блок-секций, так и фотохудожник сверхцифрового формата сшивает изображение из разрозненных фрагментов. «Ты уже не мыслишь прямоугольником кадра, в котором создается композиция. Есть только объект, такой, каков он в реальности, – и ты его просто сканируешь», – комментирует автор.

Отметим, что процесс исследования полиструктуры в целом через микроструктуры, составляющие ее каркас, – синекдохический: pars pro toto. Вместе с тем репрезентация полистуктуры через поры в ее ткани – это метонимический прием. Такой почти литературоведческий подход к архитектурной фотографии акцентирует внимание на трехмерности городской среды, что критически важно для понимания сути полиструктуры.

Под работами Боголепова нет этикеток, указывающих адреса домов, даты строительства и имена архитекторов. Вместо этого автор говорит просто: ленинградские севера́. Фотограф будто бы призывает нас к мыслительному эксперименту – отказу признать, что позднесоветские полиструктуры так и остались штучным, а не повсеместным, явлением. Алексей Боголепов широким жестом художника конструирует в камерном пространстве галереи тот самый бесконечный мегалополис, вдоль и поперек испещренный проходами, порталами и червоточинами, ведущими в параллельный мир несбывшейся гиперурбанистической мечты.


Марина Рейзберг

Иногда фотографическая работа с архитектурными типологиями принимает форму «просева» нужного материала из общего контекста городской ткани. Набор объектов съемки дистиллируется из реальности по заданным параметрам. В результате на руках оказывается изображение города таким, каким его невозможно увидеть в обыденности, поскольку дистиллят в ней рассеян и растворен. Более того, столь сжатая типология способна вывести на поверхность то, что в принципе не было реализовано в полной мере, – наброски градостроительных подходов, существующие в виде призрачных сетей и обрывочных заготовок. Эти намеки и полумеры служат записью столкновения интенции архитектора с силами энтропии и бюрократии.

Отсюда распространенный эффект от смотрения на советскую архитектуру 1970–1980-х годов – дома ощущаются как макеты того, что могло быть. Фантазии о горизонтальных связях между вестибюльными группами, улицах в небе и эксплуатируемых кровлях по большей части утонули в инерции. То, что фактически построено, – это объемные слепки, сверху остающиеся застывшей «архитектурой перечисления» и лишь на уровне первых-вторых этажей пронизанные ценными зонами негативного пространства. Здесь они действительно структурируют территорию вокруг себя и раскрывают «архитектуру-объект» в «архитектуру-среду». С учетом статистической редкости этих моментов полиструктура, спрогнозированная Матусевичем, в лучшем случае проступает между строк, а сам инструментальный ход, специфический для метода художественного исследования, можно назвать документацией нереализованного.


Алексей Боголепов